«Бараны, — читал я, — даже самое светлое будущее — это всего лишь шашлык».
«Витающие в облаках, — вопрошал Жужанский, — где вы в безоблачную погоду?»
Иногда он был горек:
«Не болтайте ногами, — сказали повешенному, — так не ведут себя в цивилизованном обществе!»
Иногда саркастичен: «Зверство — батюшка, поставленный на попа!»
Всю ночь я перепечатывал эти сентенции на своей старой машинке, где выпадала «ж» — опять «ж»! — и не было «ф» и «р». Уже лет восемь я собирался заменить ее на компьютер, что‑то откладывал в «Народный банк», но все уплыло с переводом «Сволочей!»
На следующий день в японском ресторане я встретился с главным редактором «Нашей мысли» Гуттенмахером. Он обожал японскую кухню, особенно «Sushi» и сакэ, от которого быстро косел и становился похожим на жителя города Киото. Гуттенмахер внимательно просматривал кипу некрологов, приготовленных для следующего номера.
— Путают фотографии, — недовольно бурчал он, — «горячо скорбим по Розе», а дают фотографию Шмулевича в капитанской форме, а потом, когда умирает Шмулевич — «Прощай, дорогая Сима Наумовна!» А Шмулевич Симу Наумовну ненавидел! К тому же она жива! Никто, кроме меня, не может правильно расположить ушедших.
— Господин Гуттенмахер, — сказал я, — поговорим о живых. Над Невой парит буревестник с простатой. Вы могли бы ему не дать упасть?
— Майн гот, почему вы все так заумно говорите? — вздохнул Гуттенмахер, — почему эзопов язык? Как вы мне осточертели, писатели!
Гуттенмахер не очень любил пишущую братию. В России он работал директором еврейского кладбища в Абхазии и, возможно поэтому, половину газеты, которую он создал на Западе, занимали некрологи, реклама гробов и надгробных плит, которые можно было купить значительно дешевле, если заранее. Лично себе Гуттенмахер уже давно купил и плиту, и гроб.
— Понимаете, — объяснял он, — заранее — значительно дешевле!
Кроме кладбищенской тематики, он мало что любил публиковать.
Политика, спорт, экономика, а особенно литература шли в его газете с большим трудом. Если, конечно, сюжет был не о кладбище…
Я протянул «Афоризмы» Жужанского.
— О кладбище? — осторожно поинтересовался Гуттенмахер.
— Не совсем, — ответил я, — но есть кое‑что о повешенных и о палачах.
— Чудесненько, — обрадовался он, — читайте.
«Не болтайте ногами, — сказали повешенному, — так не ведут себя в цивилизованном обществе!» Ну, как?
— Херня! — ответил Гуттенмахер, — сразу видно, что автор никогда не работал на кладбище. Нет правды — мертвые ногами не болтают! Если уж хотите афоризм — держите: «Только повешенный может находиться в цивилизованном обществе — он никогда не болтает ногами». Что там еще?
— Максим.
— Про кладбище?
— Про людоеда.
— Отлично!
Я начал читать: «Никто так меня не любит, как люди! — говорил людоед. — Стоит мне сказать, что я голоден — они плачут!»
— Что же здесь кладбищенского? — обиделся Гуттенмахер, — ну‑ка, дайте афоризмы.
Он взял листок и долго читал через толстые очки.
— Херня! — опять сказал он, — я такое за минуту придумываю.
— Поймите, Гуттенмахер, — начал я, — Жужанскому надо помочь, он летает.
— Не люблю летающих, — ответил Гуттенмахер и еще раз пробежал глазами афоризмы:
— От силы десять!..
Я начал ждать газеты с афоризмами Жужанского. Они не появлялись.
Я позвонил Гуттенмахеру.
— Пардон, где афоризмы?
— Землетрясение в Турции, — сообщил Гуттенмахер, — какие афоризмы?!
Потом было извержение Этны, наводнение в Бангладеш.
Наконец появился Жужанский. 20 афоризмов под веселым названием «Смейся, палач», между «От нас ушел» и «Доктор Борбус — лечение импотенции». Над «Смейся, паяц» была фотография пожилой женщины с подписью «Афоризмист Жужанский». И тут же под «сентенциями» в большой черной рамке некролог «На 96 году жизни от нас ушла Хава Ниссимовна Шмуц». В центре некролога красовалась смеющаяся харя Жужанского…
Я аккуратно вырезал из траурной рамки морду Жужанского, наклеил ее на фото усопшей Шмуц и отправил газету в Санкт — Петербург.
Вскоре раздался «коллект колл».
— «Барабулька!! Это победа!! Абрыська на арене! Слава Богу, в полном здравии, если не считать цистита! В ожидании гонорара заказываю билеты на Венецию. Скучаю по гондоле! Кстати, что сейчас носят на Риальто?»
— На Риальто сейчас носят маски, — ответил я, — было время карнавала — и посоветовал ему натянуть маску орла или альбатроса.
Ответ пришел незамедлительно:
«— Альбатрос летает все ниже. В наших краях поговаривают, что люди на Западе меняются, становятся алчными. Всеми силами стараюсь в это не верить. Часто вспоминаю крем — брюлле, которое ты мне предложил на Невском в августе семьдесят седьмого. Кстати, на мой гонорар купи своему сыну лошадь. Помню, как в Павловске он мечтал о ней. Тогда ты не мог себе этого позволить, а сейчас, на мой гонорар — с лихвой. Машу крылом. Жужанский».
Я почувствовал, что он обижается — ни «твой», ни «Абрыська».
Он, видимо, ждал денег — а они не приходили. И мне даже показалось, что он думает, что гонорар взял я.
Тут же я набрал Гуттенмахера.
— В чем дело? Почему вы не высылаете гонорара?
— Я вам исправно отправляю, — сказал Гуттенмахер.
— Да не мне, Жужанскому!!
— Кто это? — не понял Гуттенмахер.
— Да как?!! Афоризмист! Санкт — Петербург! «Батюшка, поставленный на попа»!
— А — а! — в голосе Гуттенмахера прозвучала скорбь, — вы что, ничего не знаете?
— Н — нет…
— Он умер… Был шикарный некролог. Вы что, не читаете «Нашу мысль?»
— Кретин! — закричал я, — вы все перепутали, — дуба дала Хава Ниссимовна, а вы вклеили рожу Жужанского.
— Не может быть! — Гуттенмахер был убит, — какой ужас! А я смотрю на фото Хавы Ниссимовны и не узнаю! В ней появилось что‑то мужское.
— «Что‑то мужское», — вопил я, — это Жужанский!
— У нее тоже были усы, — печально продолжал Гуттенмахер, — но не такие! Не волнуйтесь, я тут же высылаю Жужанскому все, что надо.
В среду пришло послание от Абрыськи.
«Получил некролог. Похоронить друга, да еще сделать из него старуху?! Спасибо. Мог взять мой гонорар, но хотя бы оставить меня в живых. Хорошо еще, что опубликовал «афоризмы» не под своей фамилией. Деньги — пустое! — забудется, а «Батюшка, поставленный на попа» — переживет века! Кто сегодня знает, сколько получил Шекспир, за «Короля Лира», но все рыдают на нем. Кстати, почем земля в Бельгии? Купи себе там «шато», лошадь‑то у тебя уже есть. Я вижу тебя верхом, на рысаке, с кнутом и с сигарой в зубах. Тьфу!»
И все — ни подписи, ни «пока». Мне стало ужасно стыдно за себя, я не знал, что делать. Я позвонил Гуттенмахеру.
— Что вы прислали Жужанскому, — спросил я ледяным тоном, — некролог вместо гонорара!!!
В голосе Гуттенмахера опять была скорбь.
— Вам не стыдно упоминать о гонораре, — произнес он, — когда такие лесные пожары в Провансе?! Когда в Бурунди — кровавый переворот?!
— Гуттенмахер, — сказал я, — или вы вышлете гонорар, или я на вас подам в суд.
— Сразу после праймериз в Охайо, — согласился он.
— Какая связь между «Батюшкой, поставленным на попа», — вскричал я, — и выборами в Охайо?!
— Сразу видно, что вы не работали на кладбище, — ответил Гуттенмахер и повесил трубку.
Прошли праймериз в Охайо, Вирджинии и даже Северной Каролине.
Гонорара не было. Письма от Жужанского начали приходить ежедневно.
«Деньги убивают!» — говорил Бальзак, — ему виднее. Мне на деньги плевать, я парю. Купи себе трехмачтовую яхту и плыви к бениной маме!»
Я откладывал письма, но тут же приносили новые. Без марки.
«Большие деньги наживаются подлостью, маленькие — свинством! Говорят, ты купил виллу в Каннах. Ну, что ж, мне для тебя ничего не жалко. Кстати, в этом году на фестивале будет фильм «Подлец». Кто‑то сможет узнать себя».
До меня начали доходить слухи, что уже весь Санкт — Петербург знал, какая я сволочь. Жужанский всем и каждому рассказывал про «Батюшку, поставленного на попа».
«Если он на мои деньги купил себе в Европе виллу у моря, вы понимаете, что я здесь мог бы купить?!! Остров!!!»
Он делал страшные глаза. Речь, видимо, шла о Крыме…
Письма прекратились. Телефон его не отвечал. Я был в панике.
Знакомые, приезжавшие из Санкт — Петербурга, начали меня сторониться, а один спросил почему‑то, сколько я вешу. Когда я ответил, что 92 и мечтаю похудеть, он плюнул мне в лицо и гневно бросил:
— «А Жужанский — 43!!»
Неожиданно позвонил Гуттенмахер:
— Я только что из России. Вы не представляете, что о вас говорят в Санкт — Петербурге! В моем лексиконе даже нет таких слов. Извините, но при такой ситуации я не могу вас больше печатать в «НАШЕЙ МЫСЛИ». Мою газету в России никто не будет покупать. Самое нежное слово, которое я слышал о вас, простите, «подонок»!
